На почтовый адрес «Русской рыбы»приходит не так много писем. Сейчас это не в моде — писать письмав журнал, тем более что их редкопубликуют. Но иногда они все-такиприходят, и в них содержатся настолькопронзительные жизненные истории,что их хочется поведать всем нашимчитателям. Особенно если автор такойистории — женщина, которая три годапроработала на рыболовном траулере.
Эта история произошла в 2003 году, все ее герои до сих пор живы и, наверное, здоровы, более того, кто-то здорово шагнул вверх по карьерной лестнице, поэтому будет правильным, если я опущу некоторые подробности. Сейчас мне 39, тогда было 26, и я была, наверное, в том шикарном возрасте, когда ты еще весьма привлекательна и в то же время мозги уже умеют управлять твоей красотой. Я сама родом из Сибири, из Томска, росла дикой кошкой и в детстве больше дружила с парнями, чем с девчонками. Отец мой был военным моряком, подводником, служил на Северном флоте, а мама считала, что, родив двоих детей, она уже выполнила свою главную миссию в жизни. Говоря проще, мама чаще общалась с бутылкой, чем со мной и с моей сестрой Кристиной. Папа приезжал примерно два раза в год, к этому моменту мама вовремя прекращала свои запои, меняла номер телефона, чтобы на время исчезнуть из поля зрения своих хахалей, таких же мятых и неряшливых, как она сама. Папа временно превращал нашу жизнь в праздник, водил нас по ресторанам, в кино, даже на дискотеки нас провожал и встречал с них. Как будто не догадывался, что мы и без него ходили на танцы и прекрасно знали, что из себя представляет не только дорогое шампанское, но и дешевая водка, которую мы пили с парнями в подъездах и на детских площадках.
С парнями у меня всегда было, что называется, на грани. То есть кокетничала я со многими, но переступить через известную черту не могла ни с кем. Мне нужна была любовь, и я чувствовала, что мне ее может дать только море. Только там могли быть такие же благородные, сильные и щедрые мужчины, как мой отец. Я кое-как закончила школу и поступила в кулинарный техникум. Готовить я, конечно, умела и до этого. Мать активно спивалась, а надо было и картошку поджарить, и макароны сварить. Папа исправно присылал нам деньги, мы ни в чем не нуждались, но надо было обустраивать свою жизнь. Кристина, которая была на год старше меня, как-то быстро выскочила замуж. Муженек ей попался — настоящая сибирская интеллигенция, работал в химической лаборатории в нашем университете. Типичный заморыш в очках, но умный, а главное, непьющий. Жил он с родителями, такими же научными мумиями, и Кристина рассудила, что трех зануд она не выдержит, поэтому ее Кирюша переехал жить к нам. Маму это даже обрадовало, поскольку, выпив, она могла говорить с Кирюшей об устройстве Вселенной, атомах и молекулах. Зато мое жизненное пространство съежилось до дивана в гостиной. Я героически протерпела полтора года, пока заканчивала техникум. Но в итоге я отлично научилась готовить множество блюд, у меня был диплом, и я могла строить новую жизнь. Я решительно напилась на выпускном со своими дворовыми друзьями-приятелями, помахала всем ручкой и наутро улетела сначала в Москву, а потом в Мурманск.
Папа был в море, он входил уже в комсостав своей подлодки, но когда я узнала, что его АПЛ возвращается в Видяево из автономки только через два месяца, то решила сразу же устроиться на работу. И это должна была стать работа в море.
Мне повезло. На носу была минтаевая путина, и ловить выходили все и на всем, что могло держаться на воде. Свое первое судно я до сих пор вспоминаю с ужасом. Это был древнейший минный тральщик, списанный еще в конце 60-х. Умельцы его кое-как заштопали и таким образом превратили военный корабль в рыбацкое судно. Понятно, что оно нигде не числилось, официально никому не принадлежало, и никаких квот на него не выделялось. Зато у капитана, как он сам хвастался, было все схвачено «и на море, и на суше», и вообще он «никогда не разгонял на баке шваброй туман». То есть не суетился по жизни. Капитану было чуть за сорок, он был сложен как греческий бог, и я готова была в него влюбиться, пока не узнала, что звали его Вилен. Звучало это слишком слащаво и не мужественно, так что влюбленность быстро пропала. Зато желание выйти в море никуда не делось. Узнав, что я дипломированная повариха, что отец — подводник и что я готова выйти за любую зарплату, Вилен сразу же взял меня помощницей кока и даже разрешил ночевать на судне, пока мы готовились к отплытию.
Сам процесс ловли рыбы меня первоначально интересовал не слишком сильно. Мы добывали треску и пикшу тралами и неводами, сгружали его в нейтральных водах на норвежскую плавбазу и ловили дальше. Я с пяти утра торчала на камбузе, орудовала чумичкой, чистила картошку, варила каши и макароны, еще и на палубной сортировке рыбы подрабатывала, зато после ужина команды я могла наконец-то вспомнить, что я — женщина. Нас было всего три барышни на этом рыболовном агрегате. Но одна из них была уже изрядно увядшей женой старпома, которую он брал на корабль, как он выражался, «сказки на ночь рассказывать». Второй была посудомойка Наташа, девчонка моего возраста, но, объективно говоря, «страшок». Впрочем, после двух недель похода в мужских глазах даже «страшки» имеют свойство хорошеть, поэтому Наташа также не испытывала недостатка внимания, тем более что фигурка у нее была вполне себе и ноги ровные. Но мою корону в каюткомпании она отобрать, конечно, не могла. Моряки — это, конечно, не профессорская публика, но и мое дворовое девичество научило меня быстро ставить на место подвыпивших мужиков. Пили на нашем дредноуте не сказать чтобы сильно, но серьезно. «Чтоб после трала рука не дрожала», — говорил Вилен, благословляя команду на распитие в медицинских целях. Пили почему-то в основном самогон. Кто-то мог вовремя остановиться, кого-то останавливали всем миром, с мордобоем и ругательствами. Особенно доставалось Толику, младшему матросу. Он был бойкий, только после армии, бывал в горячих точках, если не врал, конечно. Наверное, не врал, если уже после пятой рюмки лез в драку. Толик и стал моей первой любовью. Жалость сработала. Физиономию ему в тот раз начистили лихо, а наш штатный корабельный врач Палыч уже успел вылечить себя самогоном настолько, что сам превратился в филе трески. Так что мне одной пришлось в кубрике обтирать разбитое лицо Толика водой и смазывать йодом. «Трое на одного, — приговаривал Толик. — Вот если бы один на один, то я бы посмотрел, кто тут выиграет, а кто проиграет». «А ты уже выиграл», — внезапно сказала я и притянула его к себе. Толик, разумеется, не возражал. Так я впервые полюбила в море.
Толик оказался разлюбленным буквально на следующее утро, но ни он, ни я ни о чем не жалели. Море вообще не любит сентиментальности, как я быстро поняла. Наутро после возлияний все дружно пыхтели над тралом, и никто не вспоминал вчерашних пьяных обид. От работы зависели наши деньги, которые Вилен выдавал после каждой встречи с норвежской плавбазой. Деньги были в долларах, их можно было держать при себе, а можно было положить Вилену в сейф под расписку. Большинство клали в сейф половину и просили Вилена отдать их только на берегу, а на остальную половину садились играть в карты. Довольно быстро я освоила покер, хотя до этого в Томске резалась только в дурака и в бур-козла. По-крупному никогда не играла, а вот другие могли и половину получки на кон поставить. Особенно азартным был судовой врач Палыч, который во время раздачи любил тихо приговаривать: «Вот обыграешь доктора, кто тебя, дурака, лечить будет?». Палыч чаще всего выигрывал, но и тем, кто проигрался вдрызг, всегда возвращали какую-то часть денег. Во-первых, с кем тогда дальше играть? А во-вторых, вдруг человек расстроится и выкинет какую-нибудь глупость, например, за борт сиганет? К счастью, обходилось без этого.
Через полтора месяца Вилен решил малость передохнуть, и мы вернулись на берег. Путина была очень успешной, в кармане у меня было больше тысячи долларов, а за спиной — первый реальный опыт общения с морем и мужчинами. А дальше все завертелось. Мужчины, корабли, путины, рыба — все это как-то закружилось в моей жизни с пугающей быстротой, и я оглянуться не успела, как вышла замуж. Разумеется, за моряка. Василий мне не то чтобы понравился, но к этому времени я была в море уже почти три года. У меня не было своего угла на суше, я жила от кубрика до кубрика, совершенно разучилась ходить на каблуках, красилась в камбузе, душ принимала возле гальюна за шторкой. Я, конечно, не пропахла рыбой и по-прежнему любила море, но надо было уже и честьзнать. Хотя бы частично. Поэтому, когда у менязавертелся очередной путинный роман, как я ихназывала, то я решила не ограничиться страстнымсексом на ночной палубе при свете носовогофонаря, или, наоборот, в пустой кают-компании.Мы тогда ходили за пикшей, много на ней не заработаешь, и команда на судне попалась какая-то тихая, задумчивая, без привычного флотского угара и куража. Василий был штурманом, спокойным парнем, таким же сибиряком, как и я, только из Тобольска. Окончил мореходку во Владивостоке, в Мурманске снимал хорошую двушку на улице Коминтерна, возле кинотеатра «Родина». Когда я спросила, зачем ему одному двушка, то он задумчиво ответил: «Потому что тебя ждал».
Врал, понятно, но мне было приятно. Мы как на берег сошли, так я и переехала к нему, а через неделю подали заявление. На свадьбу я только отца пригласила, он был в отпуске, и перед тем, как навестить маму с Кристиной, которая уже успела родить ему внука от своего химика-алхимика, он решил остаться и нас поздравить. Папа уже был «кап-три» — капитаном третьего ранга и собирался через пару-тройку лет выйти на пенсию. Но он дал себе слово сделать это, когда обе дочери будут счастливы в браке, и к Василию отнесся по-отечески. Назанимал денег и купил нам подержанную иномарку на свадьбу. Сказал, что при выходе на пенсию премия у него будет о-го-го и он сразу все долги отдаст. Я ездить как не умела, так и не умею, а у Василия тогда глазки так загорелись, как при виде меня в пеньюаре не загорались.
Плохо было то, что мы с Васей всегда были вместе. В рейсы ходили на одном траулере, спали на одной койке в общем кубрике, за шторкой, у иллюминатора. Дома, конечно, было просторнее, но все равно постоянно в поле зрения друг друга. Обычно в таких случаях дети «решают», но у нас все что-то не получалось. Тем не менее я была Васе верна, да и он мне тоже, поскольку шансов согрешить у нас не было чисто физически: все время вместе. Вот так и плыл наш семейный корабль. Как оказалось, ко дну. Я, в общем, не страдала. Мужики ко мне по-прежнему с интересом относились, вот только вертеть хвостом я уже не могла, как прежде. Когда доходило до ухаживаний, демонстративно вынимала из сумочки обручальное кольцо и надевала. Так не носила, на камбузе с ним неудобно. Вася тоже не носил, хотя он-то трал не вытаскивал и рук в ледяной воде не держал, когда мыл десятками и сотнями треску или пикшу. Я-то думала, что просто за компанию не носит. Типа как я, так и он.
Все произошло, когда мы в очередной раз вышли за треской. На берегу перед этим поругались из-за какой-то ерунды, и я впервые Васе сказала, что он свои навигационные карты любит сильнее меня. Вася как-то непонятно усмехнулся. На траулере капитан представил нам новенькую медсестру. Я сначала не обратила на нее внимания. Волосы в пучок, очки на носу, сама худенькая, маленькая, в общем, не буду говорить, с какими рыбами моряки таких девчонок ассоциируют. Пошла на свой камбуз, я там уже старшим коком была, могла сама картошку не чистить, а только пробу с блюд чумичкой снимать. Но по привычке работала наравне с другими поварихами. Первый вечер в кают-компании, народу много, женщин тоже, траулер большой, он и сейчас ходит в Мурманске, сидим, болтаем, с новенькими знакомимся, и тут заходит эта медсестра. Мама дорогая! Волосы распустила, мейк-ап сделала, как будто в театр собралась. Мини-юбка такая, что видно почти все, шпильки сантиметров пятнадцать, как она еще не упала в них, качка приличная была, как помню. И садится эта стерва прямо напротив Василия и громко так заявляет: «Ну что, мальчики, кого тут от депрессии вылечить?». Василий сначала на нее посмотрел, потом так украдкой на меня, вижу ли я. Ну я ему улыбнулась снисходительно, вон, мол, посмотри, что мелкая стерва вытворяет. Как на дискотеку собралась. Вася тоже как-то странно улыбнулся, и снова пошел такой общий разговор.
Тот траулер уже был вполне серьезным судном, не то, что виленовский крейсер на пенсии. На нем было и холодильное оборудование в трюме, и рыбопоисковые установки, и вообще все, что нужно для серьезного промышленного вылова. Капитан, Гарик его звали, или Игорь Семеныч, пьянство не поощрял, но на пару рюмок после смены глаза мудро закрывал. Старый, опытный был моряк, советской еще закалки. Тогда все быстро спать пошли, треска как раз плотными косяками подходила, раскачиваться было некогда. Два дня вроде нормально прошли, а на третий в обед Вася мне жаловаться начал. Мол, на палубе торчал на ветру, ватник не надел, спину продуло. Вскользь так сказал, чтобы мою реакцию услышать. Я про ту медсестру, Аню, так ее звали, уже и забыла. «Ну иди намажь чем-то или у врача таблеток возьми», — сказала и обомлела: Вася-то мой сразу духом воспрянул, как будто и не болело ничего.
Ушел он, я и забыла, мы же виделись только по ночам, по сути. И вот я вижу, что Вася, который обычно про супружеские обязанности регулярно вспоминал через два дня на третий, как-то охладел к этому занятию. Только я начинаю проявлять интерес к его тельняшке, а он уже носом к иллюминатору отвернулся и спит как сурок. Пробормочет, что устал сильно, и как будто нет его. Я сначала не понимала, а потом мне Михалыч из машинного отделения глазки мои глупые и приоткрыл. Он, оказывается, решил сходить в медкубрик, слух проверить, вошел без стука — и там все и увидел. То есть вообще все. Выдать за легкий флирт это уже было невозможно. И за измерение давления тоже. Просто мой Вася нещадно тралил эту Аню, и оба вполне были довольны этим. Михалыч, как он мне сказал, постарался тихо покинуть авансцену, так что новые влюбленные могли максимум увидеть разве что его корму, а для идентификации этого было явно мало.
Я сначала в шоке сидела. Но Михалычу было уже лет 50, никаких видов он на меня не имел, с Василием тоже не ссорился. Не было мне смысла подозревать его во лжи. Я впервые в жизни воспользовалась служебным положением, не стала чистить картошку, просто села в уголок на камбузе и стала думать, как поступить. Сначала не хотела Васе ничего показывать. Думала дотерпеть до берега, а там уже поговорить с ним откровенно. Но разум мой с каждой минутой и с каждым часом отказывался мне подчиняться. Жгучая жажда горькой женской мести разрывала меня изнутри. Это была ненависть, которая рвалась наружу, я не могла ее больше сдержать.
Обеденный перерыв подходил к концу. Я механически смотрела на матросов, допивающих свой компот из сухофруктов, выбирая из них того, кто станет первым инструментом моей мести. Первого звали Лешей или Сережей, мне было все равно. Я незаметно подошла к нему и взяла за руку. Вася не видел, он обедал, как барин, вместе с комсоставом. Но я была готова к тому, что он это увидит. Этого Сережу или Лешу я, ни говоря ни слова, отвела в наш спальный кубрик, подвела к нашей типа «супружеской» кровати возле иллюминатора и сделала все, что хотела. Он пытался что-то сказать, но я просто закрывала ладошкой его засаленный рот. В принципе я знала, что в спальный кубрик днем мало кто заходит, но сама возможность быть застуканной меня еще сильнее возбуждала. Затем я прошла мимо медкубрика и смачно плюнула в закрытую дверь. Они еще не знали, на что я была способна.
На следующий день после обеда я взяла за руку уже другого матроса, затем третьего. Теперь мы с Васей уже оба не проявляли друг к другу никакого внимания и молчали, засыпая. Со стороны это могло показаться адом, но я уже об этом не думала. Я мстила каждый день и, думаю, что Вася от меня не отставал в этом плане. Среди матросов, наверное, уже об этом болтали после третьей рюмки, но я перестала появляться по вечерам в кают-компании, просто гуляла по палубе и смотрела на море. Оно в свое время сделало меня такой счастливой, а теперь разорвало все мое счастье пополам и утопило все мои чувства. Но горевала я недолго, тем более что у меня всегда в запасе было зарезервировано свидание в хозблоке на корме. Иногда я ходила на корму, но чаще игнорировала. Я подумала найти успокоение в самогоне, но он еще больше стал толкать меня на сомнительные подвиги, и я со злостью выбросила бутылку за борт.
Однажды я была на грани того, чтобы самой пойти в медкубрик, где Василий, по-моему, уже серьезно прописался. Но что-то меня остановило, наверное, остатки гордости. Пару раз я все-таки не удержалась и, проходя мимо той проклятой двери, довольно громко спела о том, что «сердце красавицы склонно к измене», и еще какую-то пошловатую морскую песенку. В кубрике послышался какой-то шорох, но затем все стихло, и я снова прошла мимо.
Трески в тот раз подошло очень много, и я уже запуталась, кому и как мы ее отгружали. Вообще запуталась, как эта треска в наших сетях. Пару раз мы возвращались в Мурманск, но на берег даже не сходили, лишь пополняли быстро запасы пресной воды и провизии. Опытный капитан Игорь Семеныч понимал, чем может закончиться отлучка моряков на сушу, и мы сразу возвращались обратно в море. Впрочем, через неделю рейс в любом случае должен был подойти к концу, да и моряки со мной не сильно тосковали. Я не помню, сколько у меня тогда было мужчин. Семь, восемь, десять — это было не принципиально, они просто компенсировали одну медсестру Аню, которая украла у меня если не любовь, то спокойствие и семейную жизнь. Я уже понимала, что не смогу вернуться в нашу с Василием обжитую двушку на улице Коминтерна, ездить рядом с ним в нашей скромной иномарке, подаренной нам отцом. Значит, снова от кубрика до кубрика и макияж на камбузе. Или, может, все бросить и вернуться в Томск?
Шторм нагрянул неожиданно. Он всегда приходил внезапно, но в этот раз еще на рассвете был полный штиль, а тут на обед все шесть баллов. Трал решили поднимать, не откладывая, и все бросились на корму, поскольку траление у нас было главным образом именно кормовое. Выборка трала в шторм — занятие не для слабонервных, к тому же траловые лебедки почему-то не хотели привычно вращаться, поднимая на палубу улов. Что-то тяжелое, как все наши грехи, запуталось в наших сетях. Потом траулер вдруг сильно тряхнуло, и Михалыч из машинного отделения даже побежал в трюм посмотреть, нет ли пробоины. Но до трюма добежать он не успел. Прямо рядом с нашим судном всплывала гигантская подводная лодка.
Часть народу у нас психанула. Кто-то с воплями «Полундра!» стал лихорадочно куда-то звонить, но мудрый Семеныч сразу всех успокоил: «Это же наша лодка, в сетке, наверное, запуталась. Да вон и перископ у нее на бок съехал». Лодка действительно запуталась, но меня как током пронзила одна мысль. Только я одна понимала, зачем лодка могла подобраться так близко к траулеру. Ячейки трала бахромой свисали с перископа, болтаясь на ветру, но для меня самым страшным было не это. Я с ужасом ждала, кто появится на палубе. И не ошиблась. После двух матросов с автоматами, держась на поручни, появился мой отец. Между нами было не более двадцати метров, и наши взгляды встретились. Я сразу поняла, что мне придется рассказать папе мои реальные последние пятнадцать лет жизни.
«Я часто подплывал к тебе. — Голос папы в захолустной мурманской гостинице звучал нежно, тихо и грустно. — Знаю, что так нельзя, но перед уходом с базы или перед заходом в нее всегда просил сделать круг. По локатору твое судно было легко найти, и я просил идти на перископной глубине, чтобы увидеть тебя на палубе: как ты смеешься, болтаешь, или работаешь. Я боялся за тебя и гордился тобой одновременно. Когда ты вышла замуж, то стал бояться, что он тебе не пара. Для него море — это выгода, а для тебя оно — любовь». Я промолчала. Василию от отца крепко досталось по физиономии после высадки на берег, после чего мы заехали в нашу квартиру и я забрала свои вещи. «Я все знаю, что было, — помолчав, добавил отец. — Через иллюминаторы мне все было видно. Сначала его, потом тебя. У нас хороший перископ, последнего поколения. Даже в темноте многое видно». «Я опозорила тебя», — мне надо было просто что-то сказать в ответ. «Ты могла сделать хуже, зная твой нрав. Это я во многом виноват перед тобой. Я выбрал службу, пожертвовав семьей, а ты просто отдавала морю мои долги».
«Но ведь теперь и тебя могут наказать!» — ответила я, понимая, что при разбирательстве могут узнать, что это лодка пошла на опасный маневр сближения с траулером. «Вряд ли. Был сильный шторм, а это был мой крайний рейс. — Отец впервые улыбнулся. — Теперь мы уедем отсюда. У меня больше нет лодки и нет перископа, поэтому я хочу, чтобы мы оба были на берегу, видели свои берега и себя на этих берегах».
Дальше рассказывать особо нечего. Мы вернулись в Томск. Папа умер через шесть лет от инсульта, не сказав мне за всю жизнь ни одного плохого слова и ни разу не причинив боли. Я работаю шеф-поваром в местном ресторане, снимаю квартиру и, в общем, хорошо себя чувствую, хотя больше ни разу даже не пыталась создать семью. Иногда по ночам я просыпаюсь оттого, что хочется прижаться лицом к холодному стеклу иллюминатора и где-то в морской дали почувствовать невидимый перископ любви.
